Джон О`Хара - Дело Локвудов
— Мистер Хайм меня больше не интересует.
— Я думаю. На этот раз найди себе советника постарше.
— Я начинаю ненавидеть тебя, Джордж. Право.
— Недостаточно сильно.
— Недостаточно для чего?
— Чтобы это стало интересно.
— Держу пари, что это может стать очень интересно.
Он кивнул.
— Несколько недель назад это уже почти случилось. Но с тех пор положение могло измениться. Мне пора, Уилма.
Придя в контору, Джордж написал Эрнестине строгое письмо, настойчиво прося ее незамедлительно вернуться в Соединенные Штаты. Конечно, она может отказаться. Собственные деньги у нее есть, ей двадцать шесть лет. Поэтому он вынужден был мотивировать свое требование этическими соображениями и воздержаться от чересчур резких слов. Он писал:
«Речь идет о простой семейной солидарности. Твой брат приезжал из самой Калифорнии, несмотря на то что мы с ним не ладим. Он уехал обратно, наши отношения не улучшились, но я, по крайней мере, проникся к нему уважением за то, что он отдал последний долг дяде Пену. Скоро ты получишь извещение о том, что дядя Пен оставил тебе крупную сумму…»
Через две недели Эрнестина приехала. Джордж и Джеральдина встретили ее на перроне и усадили с собой в «паккард», а не отправили с шофером в «линкольне» или в «пирс-эрроу». Этот жест не остался незамеченным.
— А Эндрю разве нет? — спросила Эрнестина.
— Мы хотели встретить тебя сами, — сказал Джордж.
— Не надо было из-за меня беспокоиться.
— Мы так хотели.
После ужина Джеральдина отправилась наверх.
— Вам наверняка хочется поговорить, так что я пойду к себе.
Разговор между отцом и дочерью завязался не сразу. Они обменивались несколькими банальностями. Наконец Эрнестина пересела на другой стул, закурила новую сигарету и сказала:
— Ты не просто так заставил меня вернуться сюда, папа, и я пытаюсь понять почему. Между прочим, я рассчитываю, что ты возместишь мне расходы на эту поездку, поскольку в мои планы не входило ехать сюда. Я намеревалась остаться за границей.
— Остаться за границей? А мне казалось, что ты поехала туда месяца на два, не больше. Не думай, что я хочу уклониться от возмещения расходов, но когда ты уезжала, то как будто не собиралась задерживаться там надолго.
— Значит, ты возместишь мне расходы?
— Я же сказал или дал понять, что возмещу.
— Отлично. Ну так вот: живя там, я передумала. Захотелось остаться по крайней мере на год, если не больше. А может, и много больше. В данную минуту меня подмывает даже сказать тебе, что я хочу жить за границей всегда.
— Господи, но почему? Разумеется, тут не обошлось без какого-то молодого человека.
Она покачала головой.
— Не так уж он молод, этот молодой человек. Ему около тридцати пяти.
— Типичный обаятельный француз?
— Типичный обаятельный американец. Но он женат и на мне жениться не собирается. Обычный мотив для отказа очаровательной иностранке, с той лишь разницей, что я для него — не иностранка.
— Ты влюблена в него?
— Да.
— А он в тебя — нет?
— Нет. Он даже не притворялся влюбленным. В этих кругах слово «любовь» не в очень большом ходу. Для них говорить о любви — все равно что говорить о законном браке. Они боятся этого слова, полагая, что оно наложит на них какие-то обязательства. В этом отношении они весьма старомодны. Более старомодных, чем они, я еще не встречала. Ты меня понимаешь?
— Кажется, да.
— Ребята из колледжей начинают объясняться тебе в любви на первом же свидании, а эти будут молчать, даже если действительно любят. Да и винить их нельзя — почти все они женаты.
— Что же это за люди?
— В большинстве — американцы, и, как правило, — состоятельные. У женщин есть мужья, живущие в Лондоне или Париже. У мужчин — жены, живущие в Штатах или где-то работающие. Мужья актрис. Одна оперная певица, муж которой почти все время был в запое. Есть среди них два писателя. Словом, не та публика, что посещает загородный клуб Лантененго, но и не богема. Эта группа сформировалась, по-моему, после войны, и когда из нее кто-нибудь выпадал, то на его место приходил другой. Все они при деньгах, но никого нельзя назвать очень богатым.
— А чем занимается твой приятель?
— Он имеет какое-то отношение к электрификации железных дорог. Не по инженерной, а по финансовой части. Словом, служит в какой-то уолл-стритовской фирме. Точно не знаю, чем он там занимается. Называет себя путевым обходчиком, но ведь обходчик — это человек, который ходит с молотком и проверяет пути, так? Нет, он, видимо, имел в виду что-то другое.
— Как его фамилия?
Она покачала головой.
— Теперь это уже не имеет значения — ни для него, ни для меня. Дохлый номер.
— Для тебя — не дохлый, — возразил отец.
— Вот как плохо ты меня знаешь, папа. Раз я говорю «кончено», значит, кончено.
— И никакого горького осадка?
— Есть и осадок, и обида, но все это я переживу.
— У тебя, конечно, была с ним связь? — спросил он.
— А ты думаешь, я стала бы так переживать, если бы ее не было? Время детской любви для меня уже прошло. — У Эрнестины появилась новая манера смотреть в пол с таким видом, будто она на вершине горы и разглядывает, что происходит внизу, в долине. Эта манера обескураживала собеседника, ибо Эрнестина словно выбрасывала его из своих мыслей, что она, собственно, и подчеркивала. — Чего ты от меня хочешь, папа? — спросила она наконец, повернувшись к нему лицом.
— Чего бы я ни хотел от тебя, добиться этого я вряд ли смогу — при твоем нынешнем умонастроении.
— Но ты вызвал меня сюда, так что уж говори.
— Теперь я знаю, что ты очень несчастна.
— Да, я не буду этого отрицать.
— И мне хотелось бы помочь тебе, чем могу.
— Благодарю, но как ты поможешь, если не знаешь, отчего я несчастна?
— И не узнаю, раз ты не собираешься мне говорить.
— Не собираюсь, потому что сама не знаю. Несколько лет назад причиной могло быть все что угодно — даже дурной запах изо рта. А сейчас — не знаю. Возможно, все дело в том, что слишком мало получаю от жизни как раз в ту пору, когда должна была бы получать максимум.
— Кто это сказал? Только потому, что ты молода? Молодость не каждому приносит счастье. Кое-кому приносит, но далеко не всем.
— А у тебя когда было самое счастливое время?
Он наклонил голову.
— Я знал, что ты задашь мне этот вопрос.
— Ну все-таки?
— На это я отвечу так же, как ты. Я не знаю.
— Но ты же не можешь не знать, — настаивала она. — В студенческие годы? Когда женился на маме? Теперь?
Он задумался.
— Теперь. В эту самую минуту.
— По тебе это не очень-то видно.
— Знаю, что не видно, — согласился он. — И тем не менее именно сейчас, когда ты рядом, я приблизился к счастью больше, чем когда-либо в жизни.
— Больше, чем в то время, когда я родилась? Или когда родился Бинг?
— Да. Тогда это была для меня радость, но не счастье. Близость счастья я испытываю сейчас, когда ты со мной. Более счастливых минут у меня еще не было. Я никогда не переставал размышлять о счастье. Теперь ты возродила во мне эти мысли, и я считаю, что едва ли был когда-либо счастлив. Нет. Радости были, но счастье — нет.
— Почему же ты считаешь себя счастливым или близким к счастью теперь?
— Пожалуй, мой ответ тебя смутит. Но я скажу все равно. Ты первый человек, которого я полюбил.
— Меня? Сейчас?
— Да.
— Неужели ты не любил ни одной женщины прежде?
Он в нерешительности помолчал.
— Одну любил.
— Но не маму. В этом я уверена.
— Нет, не маму.
— И, конечно, не Джеральдину.
— И не Джеральдину. Девушку, которая не отличалась ни умом, ни другими достоинствами. Но я любил ее так, как никого больше не любил да и не хотел бы любить. Это была чувственная туповатая немка, но лишь она одна завладела всем моим существом.
— Она привлекла тебя как женщина?
— О, да.
— А в твоем чувстве ко мне тоже есть эротика?
— Видишь ли, люди твоего поколения считают, что во всяком чувстве есть элемент эротики. Но я так не считаю. Вы обе завладели моим существом, только по разным причинам. Та потрясла меня самозабвенностью своей любви, ты же заставила почувствовать, что я тебе нужен. Ты очень несчастна и нуждаешься в моей помощи. Быть может, поэтому и приехала домой, хоть и не хотела. Мы не можем этого знать и никогда, видимо, не узнаем. Слишком много в нас такого, что не поддается пониманию, Тина. Есть тонкости непостижимые; сотни оттенков промелькнут в сознании, прежде чем сформулируется четкая мысль. А мысль должна быть четкой, иначе ее не поймаешь. И вот я снова стал самим собой и пытаюсь разумно рассуждать, анализировать, думать — словом, делать то, за что меня все ненавидят. Как я могу проследить за тысячами неясных мыслей, которые в конце концов выкристаллизовались в осознанное желание вернуть тебя домой? Иногда мотивы кроются где-то в нашем подсознании — и остаются в подсознании, потому что признаваться в них нам неприятно.
